Суть Юродства, как общественного института в Русской истории сводится не столько к экстравагантному и эксцентричному поведению, сколько к проверки на прочность границ морали, общественного порядка и даже святых образов.
Почему именно социальный институт? Юродивые, начиная с самого первого русского юродивого, Прокопия Устюжского, жившего в XIV веке, выстраивают вокруг себя, вокруг своих «Практик юродства» собственные правила почитания и поведения, иной раз юродивые были способны изменять моральный облик того общества, в котором они появлялись, через необычное и экстравагантное поведение, граничащее с безумием. В данной работе я попытаюсь осветить эволюцию института юродства, от его зарождения до тех метаморфоз, которые он претерпел через призму советского и современного общества, а также технологий.
Как уже было сказано, Прокопий Устюжский – это первый Русский юродивый, однако, он – не первый в истории. Греческая церковь чтит шестерых юродивых, из которых св. Симеон(VIв.) и св.Андрей (IXв.) получили обширные и очень интересные жития, известные и в Древней Руси. Наши предки особенно любили житие св. Андрея, считавшегося у нас славянином, за те эсхатологические откровения, которые в нем содержатся. О житиях юродивых Г.П. Федотов в книге «Святые древней Руси» говорит следующее:
«Редко находим мы для русских юродивых житийные биографии, еще реже – биографии современные. Почти везде неискусная, привычная к литературным шаблонам рука стерла своеобразие личности. По-видимому. и религиозное благоговение мешало агиографам изобразить парадоксию подвига. Многие юродивые на Руси ходили нагие, но агиографы стремились набросить на их наготу покров церковного благолепия. Читая жития греческого юродивого Симеона, мы видим, что парадоксия юродства охватывает не только разумную, но и моральную сферу личности. Здесь христианская святость прикрывается обличием не только безумия, но и безнравственности. Святой совершает все время предосудительные поступки: производит бесчиние в храме, ест колбасу в страстную пятницу, танцует с публичными женщинами, уничтожает товар на рынке и т. п.
Русские агиографы предпочитают заимствовать из жития св. Андрея, в котором элемент имморализма отсутствует. Лишь народные предания о Василии Блаженном да скудные упоминания летописей показывают, что и русским юродивым не чужда была аффектация имморализма. Жития их целомудренно покрывают всю эту сторону их подвига стереотипной фразой: “Похаб ся творя”. “Юрод” и “похаб” – эпитеты, безразлично употреблявшиеся в Древней Руси, – по-видимому, выражают две стороны надругания над “нормальной” человеческой природой: рациональной и моральной. Мы могли бы легко сослаться в доказательство на современное русское юродство, но это было бы методологически неправильно. Лишенное церковного признания и благословения с XVIII века, русское юродство не могло не выродиться, хотя мы лишены возможности определить степень его уклонения от древних образцов».
Как мы видим из данного отрывка, поведение юродивого амбивалентно, рядом со святостью бродит не только глупость, но и безнравственность. И здесь кроется один из самых главных признаков юродивого. Для того, чтобы лучше его уловить, необходимо мыслить оксюморонами, благо русский язык может предоставить нам такую возможность: крайняя или максимальная степень какого-то качества вещи может быть подчеркнута через оксюморон, например, как в рассказе «Он» Леонида Андреева «Ручка была обжигающе холодной», то есть при достижении некого предела максимума какое-либо качество переходит в полную свою противоположность, Юродивые были настолько святы, что казались похабнее иных грешников, юродивые были настолько умны, что казались тупее иных тупиц.
Однако, помимо этого общего места для всех юродивых, в том числе и современных, о которых речь пойдет позже, Федотов выделяет три основных признака Юродства на Руси:
1. Аскетическое попрание тщеславия, всегда опасного для монашеской аскезы. В этом смысле юродство есть притворное безумие или безнравственность с целью поношения от людей.
2. Выявление противоречия между глубокой христианской правдой и поверхностным здравым смыслом и моральным законом с целью посмеяния миру (I Коринфянам, I-IV).
3. Служение миру в своеобразной проповеди, которая совершается не словом и не делом, а силой Духа, духовной властью личности, нередко облеченной пророчеством.
Заметим, что подвигом в полном смысле слова являются лишь первый и третий признаки, второй признак появляется в рассвет юродства, в XVIвеке, который ознаменует собой по настоящему основавшийся институт юродивых, как канонизированных, так и мирских. Юродивые зачастую имели пророческий дар, что должно было только подтвердить некую святость, которую носили в себе эти люди. Можно даже сказать не зачастую, а «Пророческий дар был обязательным атрибутом юродивого».
Стоит заметить, что в Киевской Руси можно видеть людей, которые юродствовали как бы временно (Исаакий, затворник Печерский, и Авраамий Смоленский), но они не были в полном смысле слова Юродивые, а исполняли специфическую аскезу.
Первым Юродивым считается Прокопий Устюжский(умер 1302г). Самое интересное, что согласно составленному в XVI веке житию Устюжский был немцем. Начинал он как Новгородский купец, позже, после того как принял крещение возле святого Варлаама Хутынского, продал все своё богатство и, отпросившись у своего крестителя, уехал в «восточные страны». В чем заключается его буйство, житие умалчивает, однако, его юродство навлекает на него от людей “досаду и укорение и биение и пхание”, но он молится за своих обидчиков. Странствования привели его в Великий Устюг, где он осел из-за «Церковного украшения».
Первому русскому юродивому удалось, по-видимому, ввести в заблуждение устюжан. Мнимый “юрод” не пользовался авторитетом, как это видно из эпизода об огненной туче. Однажды Прокопий, войдя в церковь, возвещает Божий гнев на град Устюг: “За беззаконные неподобные дела зле погибнут огнем и водою”. Никто не слушает его призывов к покаянию, и он один плачет целые дни на паперти. Только когда страшная туча нашла на город, и земля затряслась, все бегут в церковь. Молитвы перед иконой Богородицы отвратили Божий гнев, и каменный град разразился в двадцати верстах от Устюга, где столетия спустя можно было еще видеть поваленный лес.
Пророческий дар, неотъемлемый от юродства, Прокопий проявляет и во втором эпизоде жития, из которого мы узнаем, что были у него в Устюге и друзья. В страшный мороз, какого не запомнят устюжане, когда замерзали люди и скот, блаженный не выдержал пребывания на паперти в своей “раздранной ризе” и пошел просить приюта у клирошанина Симеона, отца будущего святителя Стефана. В этом доме он предсказывает Марии о рождении от нее святого сына. Так, как рисуется здесь его облик в общении с людьми, в нем нет ничего сурового и мрачного. Он является “светлым видением и сладким смехом”. Хозяина, который обнимает его и целует, он приветствует словами: “Брате Симеоне, отселе веселися и не унывай”.
В этой устюжской повести явственны следы влияния греческого жития Андрея Юродивого, особенно в описании морозного терпения святого.
Недаром устюжское предание приводит первого русского юродивого из Великого Новгорода. Новгород был родиной русского юродства. Все известные русские юродивые XIV века и начала XV связаны с Новгородом. Здесь буйствовали в XIV веке Никола (Кочанов) и Федор, пародируя своими драками кровавые столкновения новгородских партий. Никола жил на Софийской стороне, Федор – на Торговой. Они переругивались и перебрасывались через Волхов. Когда один из них пытался перейти реку по мосту, другой гнал его назад: “Не ходи на мою сторону, живи на своей”. Легенда прибавляет, что после таких боев блаженным случалось возвращаться не но мосту, а прямо по воде, яко по суху.
В XVI веке наступает настоящий расцвет института Юродства, именно в этот появляется такой персонаж как «Иван дурак». А также, XVI век дал России самого известного Юродивого – Василия Блаженного и Иоанна по прозвищу «Большой колпак».
По народной легенде, Василий был в детстве отдан к сапожнику и тогда уже проявил свою прозорливость, посмеявшись и прослезившись над купцом, заказавшим себе сапоги: купца ожидала скорая смерть. Бросив сапожника, Василий начал вести бродячую жизнь, ходя нагим (как св. Максим) по Москве, ночуя у одной боярской вдовы. Как сирийский юродивый, он уничтожает товары на рынке, хлеб и квас, наказывая недобросовестных торговцев. Все его парадоксальные поступки имеют скрытый мудрый смысл, связанный с объективным видением правды: они совершаются не по аскетическому мотиву юродственного самоунижения. Василий швыряет камни в дома добродетельных людей и целует стены (“углы”) домов, где творились “кощуны”: у первых снаружи виснут изгнанные бесы, у вторых плачут ангелы. Данное царем золото он отдает не пищим, а купцу в чистой одежде, потому что купец потерял все свое состояние и, голодая, не решается просить милостыню. Поданное царем питие он выливает в окошко, чтобы потушить далекий пожар в Новгороде. Самое страшное – он разбивает чудотворный образ Божией Матери у Варварских ворот, на доске которого под святым изображением был нарисован черт. Дьявола он всегда умеет раскрыть во всяком образе и всюду его преследует. Так, он узнал его в нищем, который собирал много денег у людей, посылая в награду за милостыню “привремеиное счастье”. В расправе с нищим-бесом есть мораль, острие которой направлено против благочестивого корыстолюбия: “Собираеши счастьем христианские души, в сребролюбивый нрав уловляеши”.
Не раз блаженный представляется обличителем – хотя и кротким – Грозного-царя. Так, он укоряет царя за то, что, стоя в церкви, мыслями был на Воробьевых горах, где строились царские палаты. Скончавшийся в 50-х гг. XVI века, св. Василий не был свидетелем опричного террора Грозного. Но легенда заставляет его перенестись в Новгород во время казней и погрома города (1570). Оказавшись под мостом у Волхова в какой-то пещерке, Василий зазывает к себе Иоанна и угощает его сырой кровью и мясом. В ответ на отказы царя он, обнимая его одной рукою, другой показывает на небесах возносящиеся души невинных мучеников. Царь в ужасе машет платком, приказывая остановить казни, и страшные яства превращаются в вино и сладкий арбуз.
О почитании св. Василия, канонизованного в 1588 г., говорит посвящение ему храмов еще в XVI столетии и самое переименование народом Покровского (и Троицкого) собора, в котором он был погребен, в собор Василия Блаженного.
При царе Феодоре Ивановиче в Москве подвизался другой юродивый, по прозвищу Большой Колпак. В Москве он был пришельцем. Родом из вологодских краев, он работал на северных солеварнях в качестве водоноши. Переселившись в Ростов (он собственно ростовский святой), Иоанн построил себе келью у церкви и в ней спасался, увешав свое тело веригами и тяжелыми кольцами. Выходя на улицу, он надевал свой колпак, то есть одежду с капюшоном, как ясно объяснено в житии и изображается на старинных иконах. Едва ли не Пушкин первый назвал этот колпак железным в “Борисе Годунове”. Как об особом подвиге Иоанна рассказывается, что он любил подолгу смотреть на солнце, помышляя о “праведном солнце”. Дети и безумные люди смеялись над ним (слабые отголоски действительного юродства), но он не наказывал их, как наказывал Василий Блаженный, и с улыбкой предрекал будущее. Перед смертью блаженный переселился в Москву, но мы ничего не знаем о его здешней жизни. Умер в мовнице (в бане), и во время его погребения в том же Покровском соборе, где схоронен Василий, произошло “знамение”: страшная гроза, от которой многие пострадали. У англичанина Флетчера читаем, что в его время “ходил по улицам нагой юродивый и восстановлял всех против Годуновых, которых почитают правителями государства”. Обыкновенно отождествляют этого юродивого с Иоанном, хотя нагота его как будто противоречит одежде Колпака.
На политическую роль юродивых не могли не обращать внимания иностранные гости, которые обращали даже большее внимание на юродивых, чем русские агиографы. В 1588 году Флетчер напишет: «Кроме монахов, русский народ особенно чтит блаженных (юродивых), и вот почему: блаженные, подобно пасквилям, указывают на недостатки знатных, о которых никто другой и говорить не смеет. Но иногда случается, что за такую дерзкую свободу, которую они позволяют себе, от них тоже отделываются, как это и было с одним-двумя в предшествующее царствование за то, что они уже слишком смело поносили правление царя». Флетчер же сообщает о Василии Блаженном, что “он решился упрекнуть покойного царя в жестокости”. Об огромном уважении русских к юродивым еще в начале XVI века пишет Герберштейн: «Юродивые ходили нагими, средина тела у них закрыта тряпкой, с дико распущенными волосами, железной цепью на шее. Их почитали и пророками – явно обличаемые ими говорили: «Это по грехам моим”. Если они что брали в лавке, торговцы еще благодарили».
Из этих описаний иностранцев мы заключаем, во-первых, что юродивые в Москве были многочисленны, составляли особый класс, и что Церковь канонизовала из них весьма немногих (Впрочем, ввиду народного преимущественно почитания блаженных установление точного списка канонизованных святых этого чина встречает много трудностей.) Во-вторых, общее уважение к ним, не исключавшее, конечно, отдельных случаев насмешки со стороны детей или озорников, самые вериги, носимые напоказ, совершенно меняли на Руси смысл древнехристианского юродства. Менее всего это подвиг смирения. В эту эпоху юродство есть форма пророческого, в древнееврейском смысле, служения, соединенная с крайней аскезой. Специфически юродственное заключается лишь в посмеянии миру. Уже не мир ругается над блаженным, но они ругаются над миром.
После XVI века Юродивые остаются важной частью общества, однако церковь их уже не замечает и канонизирует все меньше и меньше. И уже одна из последних Юродивых – Паша Саровская, прожившая с 1795 года до 1915, предсказала смерть царской семье перед собственной кончиной, была канонизирована лишь в 2004 году, что только лишний раз показывает, что церковь с большой неохотой канонизирует своих Юродивых.
Прежде чем перейти ко второй части, следует упомянуть наиболее известных русских Юродивых:
Прокопий Вятский (1578-1627), в молодости, будучи в поле, получил удар молнией, после чего «повредился умом», в возрасте 20 лет сбежал в Хлынов и принял Юродство вместе с обетом молчания. Молча предсказывал больным выздоровление или смерть (приподнимал болезного с одра — выживет, начинал плакать и складывать руки – умрет). В 1627 году предугадал и свою кончину: усердно молился, отер свое тело снегом и с миром предал Господу свою душу.
Ксения Петербургская, жившая во времена правления Елизаветы Петровны, ставшая в 26 лет вдовой придворного певчего, Ксения раздала имущество своего мужа и под его именем странствовала 45 лет. В любую погоду, ночью, она выходила в поле и в коленопреклонной молитве простаивала до рассвета. Однажды рабочие, производившие постройку новой каменной церкви на Смоленском кладбище, стали замечать, что ночью, во время их отсутствия с постройки, кто-то натаскивает на верх строящейся церкви целые горы кирпича. Невидимым помощником была Ксения. Также, горожане считали за удачу, если она зайдет к ним погостить, а если она попросит извозчика довести, то это к удаче. Умерла Ксения в возрасте 71 года.
Иван Яковлевич Корейша – неканонизированный юродивый, жил в Москве в 19 веке, к нему за помощью в излечении приезжали со всей России, о нем писали и прославляли знаменитые люди: святитель Филарет (Дроздов), писатели Лесков, Достоевский, Толстой, Островский. Однако, последние 47 лет своей жизни провел в лечебнице для душевнобольных на Преображенке (что не мешало приезжать людям к нему).
Аннушка, жившая при Николае I .Маленькая женщина, лет шестидесяти, с тонкими красивыми чертами лица, бедно одетая и с неизменным ридикюлем в руках. Происходила старушка из знатной фамилии, бегло болтала по-французски и по-немецки. Говаривали, что в молодости она была влюблена в офицера, который женился на другой. Несчастная покинула Петербург и явилась обратно в город через несколько лет юродивой. Аннушка ходила по городу, собирала милостыню и тут же раздавала ее другим.
До этих самых пор мы говорили о юродствующих, которые были связаны с православием и православной Церковью, поэтому их Юродство называется «Юродство во Христе» или «Юродство Христа Ради». Однако, как мы видели раньше, уже на примере Ивана Корейши, произошла смена архива дискурсов, свойственная всему XIX веку и юродивые во Христе оказались под угрозой оказаться в желтом доме, а сами юродивые оказались подвержены более сильному остракизму, чем в прошлые времена. Также как пишет Роже Шартье, в это время происходит разочарование в церковных нормах и правилах и атака на них же от философов и писателей, но не обличительные текста Вольтера и материалистов, а религиозные наставления самой церкви, обернувшиеся против неё самой из-за того, что священники предъявляли к верующим невыполнимые требования. А потому, в ответ на дисциплинарные институты, критический элемент общества – юродивые – должен быть обязательно встроен в историческую структуру русского общества. И он встраивается через искусство – русский авангард.
Как известно, начало XX века для искусства в России – это пора экспериментов в Искусстве. Русский Авангард по сути своей продолжал дело юродивых, а именно – исследование границ общественной морали, заигрывание с властью и яростная критика различных прогнивших сторон общества, например церкви.
Для русского авангарда было свойственно юродство. Один из фронтменов Футуризма – Велимир Хлебников – сам выполнял те же функции, что и юродивые XVI-XIX веков. Вот например, как описывает его жизненный путь Эдуард Вениаминович Лимонов: « Не имея угла своего, Хлебников бродил по полям и весям России, пошел с красноармейцами Фрунзе в персидский поход, лежал в харьковской психбольнице (на знаменитой Сабуровой дача, где лежали в свое время Гаршин и Врубель, и я грешный, почти ребенком), спал на полу в комнатах друзей и закончил свой век в деревушке Санталово, Новгородской губернии, в возрасте 37 лет.».
Эпизоды странничества свойственны юродивым, но этого не достаточно для того, чтобы назвать Хлебникова полноценным юродивым, что же его делает таковым? Читаем дальше у Э.В. Лимонова: «По свидетельству современников у него были светлые водянистые глаза, как будто глядевшие внутрь его самого. Он был рассеян, малословен, отношения с женщинами как у Ван-Гога. Он был влюблен, рассказывают, в одну из сестер Синяковых. (Другая сестра была замужем за поэтом Асеевым.) Как-то компания сестер Синяковых и их друзей отправилась на озеро под Харьковом. Сестра, в которую Хлебников был влюблен, села в лодку с мужчиной, с кем-то из гостей, и, заплыв далеко, лодка остановилась. Через некоторое время из воды с шумом вынырнул Хлебников. Он беспокоился за девушку, в которую он был влюблен, и потому стал безмолвно плавать вокруг лодки. Объяснится в любви он не умел. Вспомним, что Ван-Гог тоже не умел объясниться в любви проститутке, в которую влюбился, и потому однажды принес ей в подарок замотанное в тряпицу свое окровавленное ухо. В мире святых так принято». А также, пожалуй самая известная история из его жизни: «Пророки, как известно, бродят по пустыням. В воспоминаниях Петровского рассказывается эпизод, когда Хлебников и Петровский ночевали в прикаспийской степи, и Петровский заболел. Хлебников покинул Петровского, и на все увещевания последнего не бросать его, ведь он может умереть, Хлебников спокойно ответил: “Степь отпоет”, и взяв наволочку со стихами удалился. В этом эпизоде все по-христиански и по-апостольски просто и скупо. Этот эпизод как бы из Евангелия и скупая реплика: “Степь отпоет!” достойна окрестностей Тивериадского озера или каменной Галилеи. И не жестокость увела Хлебникова от Петровского, но апостолическое служение делу его – созидания хлебниковского поэтического мира. Мир этот уникальный достался нам».(Там же у Э.В.Лимонова).
Стоит отметить, что здесь Лимонов называет Хлебникова пророком, как бы бессознательно существующем в библейском мире. Хлебниковский стиль стихов вмещает в себя всех поэтов двадцатого века без остатка, то есть в полифонном, политематическом поэтическом мире Хлебникова звучали и мотивы Маяковского и Мандельштама и Пастернака и Крученых, но их всех вместе может заменить один. Даже Блок с его якобы уникальной поэмой “Двенадцать” может быть найден в Хлебникове без труда. Это сразу несколько поэм, включая поэму “Ночь перед “Советами”. “Ладомир” и “Война в Мышеловке” могут быть рассматриваемы как прототипы поэм Маяковского и, по всей вероятности, так оно и было.
Велимир Хлебников – это один из переходных периодов от старого юродства во Христе к гиперинтеллектуальныму юродству современного типа. Хлебников же уникален тем, что вмещает в себя признаки обоих эпох.
Фигура Каземира Малевича в этом контексте примечательна тем, что он впервые пытается осмыслить изменившийся социальный мир в новых (подходящих для него) терминах. Малевич, помимо составления картины взаимодействий институтов в мире Модерна, в книге «Мир как Беспредметность» выделяет четыре типа людей, по их отношению к беспредметному:
1 – Материалисты, порабощенные практической пользой, которые сделали её для себя идеальной.
2 – Идеалисты (поэты), для которых беспредметное является целью, но оно постоянно ускользает от него, так как они сами являются физическими идеалистами, старающиеся превратить беспредметное в предметное.
3 – Больные, галлюцинаторные поэты, стремящиеся в своем галлюцинаторном сне раствориться в беспредметном. «В погоне за галлюцинационным предметом в своем представлении и теории числового расчета, человек разбивает себя, тонет, взрывает, удушается».
4 – Заключенные, совершившие с собой то, что хотели больные и помещенные в тюрьмы и психиатрические дома.
Как видно, Малевич здесь полностью отдает отчет в том, что появились дисциплинарные институты и после смены архива дискурсов считавшиеся раньше полусвятые люди стали обычными обитателями не столько желтых домов, сколько государств-дурдомов, предметного мира, выразившееся в его словах : «Вся современность культуры, таким образом, представляет собой тот же психиатрический дом, ничуть не уступая подлинному дому больных, в котором существуют камеры, темницы, одиночки, общие планы».
Обратим внимание на четвертый тип человека по Малевичу. Под растворением в беспредметном Малевич подразумевает отрицание формы, отрицание видимого, а точнее разницы видимости перед содержанием, которое столь же едино в содержании, столь разнообразно в проявлении. Пожалуй лучшей аналогией для объяснения идеи Малевича будет Спинозистская концепция единого индивида, где каждый отдельный индивид является модусом бытия цельного индивида, его способом быть. И именно это подмечает четвертый тип человека – Юродивый, способный видеть и общаться с беспредметным. Именно поэтому Хлебников – это именно этот случай, ибо как сказал Хайдеггер: « Настоящий поэт способен видеть Ничто».
Еще один аспект юродства претерпел изменения, а именно тот аспект, с помощью которого юродивый общался социальной природой своего времени. Экстравагантное поведение юродивых во Христе был способом сообщения миру какой-либо вести, либо выведения на чистую воду, выделение из серости повседневной жизни какой-то аспект социального мира, ранее не доступного обозрению. В XX веке эту функцию взял на себя жанры Перфоманса и Хеппенинга, в которых активно участвовали русские футуристы (они же и зародили этот жанр), в частности Владимир Маяковский, который активно участвовал в Хеппенингах. Перформансы, по сути своей – это научные эксперименты, которые призваны вопрошать не физическую природу, но социальную при помощи заранее заскриптованных рационально действием. Этим открытием Футуристы открывают новый метод экспериментального изучения социальной жизни, но это тема для отдельной работы.
После авангардного начала XX века начинается тоталитарная её часть. В это время юродивые прогоняются вместе с коллективизацией из городов в деревни. В «Сказках Деда Егора» рассказывается о том, как юродивые, прибыв в глубинку жили среди обычного деревенского люда и развивали местный фольклор, добавляя в них то обряды, то различные мистические случаи.
Здесь стоит обратить внимание на то, что Мартин Хайдеггер называл Сокрытостью мира. Модернизация в виде индустриализации в СССР породила ситуацию, когда мир подменило искусственное-подручное, с чем человек вынужден контактировать, не замечая природы, а точнее в ущерб контактированию с миром. Именно тут происходит сокрытие мира, его деонтологизация, где больше не происходит ничего мистического и вместе с тем уходит старый мир, юродивые уже никогда не станут пророками. Однако в это время идеалы просвещения доходят до СССР уже в виде прокисшего проекта, который порождает только один вид свободного человека – человека, недовольного результатами Просвещения. В России же происходит распространение антиррационализма и антипросвещенчества.
Петер Слоттердайк в книге «Критика цинического разума» рассказывает, что современный цинизм есть порождение просвещенческого разума и безмерного размера скуки, который, вступая в противоречие с проектом просвещения, поступает дурно, зная, что он так поступает. Как спасение от такого положения дел, Слоттердайк предлагает вернуть смех на арену философского дискурса, а также различные практики исследования человеческого поведения, свойственные… древнегреческим киникам и в частности Диогену. Рассуждая о фекалиях, рвоте, мастурбации, сперме и прочих особенностей жизни Киников, Слоттердайк приходит к выводу, что именно такое киническое поведение способно, исследуя границы микрофизики власти, свести на нет макрофизику власти Идеологии.
За эту ниточку ухватывается Татьяна Горичева в своей статье «ЦИНИЗМ ЮРОДСТВО И СВЯТОСТЬ» и сравнивает идеи Слоттердайка с реалиями СССР 60-х годов. Горичева пишет, что откровенное безумие, подтвержденное медицинским дискурсом говорило о принадлежности человека не только к Богеме, но и к определенному человеческому типу: «В 50-60 годы, когда только что началось у нас в Советском Союзе излечение от излишнего оптимизма сталинских времен, слово «шизофреник» стало комплиментом в кругах советской богемы. Психиатрия и дурдома очень помогли этой идеализации всего больного: в психбольницы попадали все непохожие и необычные, чудаки, выпавшие из системы люди. Один был объявлен шизофреником, потому что задумал создать универсальную религию, другой — за чрезмерное увлечение философией, третий — за непонятные стихи, четвертый — за странный внешний вид и т. д. Поклонение шизофрении было поклонением новому образу жизни, маргинальности, жизни более тонкой и глубокой, загадочной и независимой. В «Сайгоне», популярном ленинградском кафе, издавалась газета «Сайгонский шизофреник». Любовь к шизофреникам была всеобщим явлением. Не только Ленинград и Москва, но и такие города, как Харьков, имели своих шизо-идолов».
Далее Горичева, опираясь на рассуждения Жиля Делёза и Феликса Гваттари рассказывает, что Шизофреник – это сам по себе тип человека, который не способен вписаться в нормализующую среду прокисшего марксизма и именно по этому является тем революционным элементом, который деконструирует любые способы кодификации: «Прочтя на Западе книгу Делеза и Гаттари «Анти-Эдип», я поняла, что и здесь происходило нечто похожее. Шизофреник, мигрирующий и блуждающий, идущий все дальше в разрушении социума, был описан авторами как наиболее свободная личность в капиталистическом мире. Он «сжигает» все «коды», он несет с собой «декодированный поток желания». У Делеза и Гаттари шизофреник — тип «революционный», пробивающий стены. «Я не ваш, я вечно среди угнетенных, я — животное, я — негр». (329) Эти нотки (намек на социальное угнетение), конечно, чужды советскому, избавленному навеки’ от марксистских иллюзий шизофренику».
Но и на этом Горичева не останавливается и заявляет, что люди, которые искали «Истинного безумия» или истинного освобождения не только от довлеющей над умами людей идеологию, но и идеологической по своей структуре критики идеологии, сами доводили себя до состояния юродствования. На пути к юродству Горичева выделяет несколько этапов.
Помимо обозначенных выше шизофреников, Горичева говорит о следующем этапе – Протестанствующие. Протестанствующие – это люди, которые в своих шизофренических блужданиях внезапно обрели Бога, но не Бога конкретной религии, а трансцендентность per se, по словам самой Горичевой, этот бог был абсурдным богом Кьеркегора. Слово Горичевой: «В поисках высшей свободы находят Бога, который только трансцендентен, который скрыт и не выражен ни в этическом, ни в религиозном, ни в ритуальном плане. Такой Бог-Инкогнито устраивает людей, только что вырвавшихся из лап системы . «Юродствуй, воруй, молись, будь одинок, как перст», — эти стихи Бродского часто цитировались протестантствующими как кредо.» И тут же про Кьеркегора: «Мировоззрение протестантствуюших выразил лучше всего популярный у нас Кьеркегор. У Кьеркегора Христос лишен не только атрибутов власти, но и вообще всяких атрибутов. Этот Бог как будто бы создан Кьеркегором для сегодняшних «элитарных» верующих, потом у что приходу к Богу обычно предшествует у них процесс отказа от всяческих идолов, от всего «человеческого». Бог — по ту сторону традиции, морали, истории. Ясно, что такой Бог предельно индивидуализирован. Поэтому-то Кьеркегор и пишет не о святости, а о герое веры Аврааме. Святость — сияние Бога через человека, она служит людям, соединяет с ними, героизм — возвышение одного над остальными». Подытожив, можно сказать, что протестанствующие – это люди, которые отнесясь с нигилизмом к нигилизму богемы 50-60х годов встретили абсурдного Бога Кьеркегора.
Следом за Протестанствующими идут, собственно, Киники, а точнее, те самые практики Кинизма, которыми прославился Диоген и ему подобные древнегреческие философы. Этот тип появляется в тот момент, когда массы, насытившись идеологией и её критикой впадают в цинизм – новую современную идеологию (Жижек). Горичева о Цинизме и его преодолении через Кинизм говорит следующее: «Цинизму общественной жизни противопоставляю т индивидуальный кинический протест. Если цинизм — это «наглось сверху», то кинизм «наглость снизу». Очевидно, что в наши дни, как здесь (на Западе), так и там (в Советском Союзе) необходим новый Диоген, свободный, прямой и бесстрашный. На Западе киник необходим , потому что всякое «коллективное» и «общественное» движение потерпело крах. Камбоджа, Гулаг и Куба обнаружили цинизм левых течений. Остается индивидуальный протест, который уже однажды нашел свое воплощение в античных киниках. Западные философы (Глюксман, Слотердайк, Фуко) все больше говорят о киниках, не умея, однако, осуществить главное в кинизме — совпадение теории и практики. Поэтому бесконечно более близкими к духу киников остаются люди непишущие: хиппи, клошары, городские индейцы в Америке, богема у нас.» В свою очередь, Горичева особенно подчеркивает генеалогическую составляющую предшествующих состояний, которые она выделила выше, говоря, что «Диоген, без сомнения, продолжение шизофреника Делеза. Он не идилличный мечтатель, затворившийся в своей бочке. Э то собака, которая кусает. «Как первохиппи и существо протобогемное, Диоген помог сформировать европейскую интеллигентскую традицию». «Его оружие — это не столько анализ, сколько смех» (303, Слотердайк, «Критика…»)».
Затем, по пути к юродству идут Юродствующие циники, без прелюдий дадим слово Горичевой: «Этот тип людей распространен более всего у нас, в Советском Союзе. В нем — границы и двусмысленность всякого юродствования. Юродствующий циник разыгрывает «юродивого», зная, что с «дурака» и младенца спросу мало. Юродство помогает убежать от определенности и ответственности, создать защитную реакцию между человеком и социумом. Люди, избравшие вечный компромисс, прячутся в юродство, хорошо понимая, что смех обезоруживает. Это циничное юродство держится на рабской зависимости и страхе, оно может варьировать свои тона от высокомерного, не нисходящего до собеседника, кривляния, до добровольного шутовства в духе Лебедева, Федора Павловича и прочих героев Достоевского. Такой «юродствующий» — продукт цинизма, его паразит. Есть еще одна, наиболее страшная форма юродствования — это юмор Ивана Грозного и «шуточки» Сталина». Стоит подметить несколько моментов: во-первых, Горичева говорит, что Советский Союз, как социальная структура создает юродивых циников в первую очередь для самозащиты от репрессивного аппарата номенклатуры, выбирая спекулятивно-компромиссный образ существования внутри и одновременно вне общества. Во-вторых, абсолютная форма такого юродствования – это странный юмор тиранов, в чем можно усмотреть отголосок той святости, о которой писал еще Федотов: «Юродивый стал преемником святого князя в социальном служении». Здесь дыхание у читателя должно замереть: какие бы метаморфозы не претерпевало русское общество, какие бы бедствия оно не претерпевало, всегда остаются те константы, которые переходят из одного тысячелетия в другое, как например, уважение к сумасшедшим такой степени, что общество позволяло им править собой, а если правители справлялись плохо, то приходилось искать священное безумие в себе самом. Опираясь на то, что говорит Горичева о духовном поиске в репрессивной системе СССР можно сказать, что каждый русский потенциально сумасшедший, потенциально юродивый и потенциально святой.
Отражение подобного перехода можно найти в творчестве Мамлеева, например в романе «Шатуны» и эпизоде с дедом-курицей.
Осталось только осветить современный мир и то, в каком виде мы застаем институт юродства сегодня, а точнее, после развала СССР.
После того, как на мировой карте снова появилась Россия, юродствование снова стало делом искусства. Возродились практики перфоманса на улице и в контакте с общественным порядком. Например, Александр Бренер, который все 90-е «Терроризировал» города и российских граждан своими перфомансами и иногда выставками, которые всегда были актуальными и преследовали цель, как и раньше, найти ту самую «правду» или справедливость, чего стоит только акция «Ельцин, выходи!».
Олег Мавроматти – еще один художник, прославившийся в первую очередь своими перфомансами, самый знаменитый из которых – распятие Мавроматти, когда он с помощью ассистентов пригвоздил себя к кресту. В нынешней России первыми на ум приходят Павленский и Надежда Толоконникова, прославившиеся своими провокационными перфомансами, которые были освещены на центральных телеканалах и не нуждаются в дополнительной презентации. Более андерграудные юродивые – это например Дарья Штрошерер, которая отлично интегрировалась в современный мир интернета и капитализма, имея свой канал со стримами, продавая собственное творчество и не забывая время от времени подтверждать статус юродивой специфическим поведением (Что примечательно, она родилась в столице русского юродства – Новгороде). Поведению юродивого отвечает также и Рэпер Хаски вкупе с темами, которые проглядываются у него в текстах: прокисшее православие, кризис духовности и проч. Эти и многие другие современные юродивые составляют важный общественный институт, который составлял и удерживал духовную часть русского общества. Юродивые – это один из важнейших аспектов русской истории, который, как любое культурное наследие, должно быть защищено от забытия или неуважительного отношения, потому что общество лучше всего описывает то, как они относятся к своим сумасшедшим.
Добавить комментарий